Везде
Classics of philology in the light of historiography of initial Rus’: In connection with the publication of the book by А. Stender-Petersen. Varangika: historical and philological research
Table of contents
Annotation Estimate Publication content
References Comments
Share
QR
Metrics
Classics of philology in the light of historiography of initial Rus’: In connection with the publication of the book by А. Stender-Petersen. Varangika: historical and philological research
Annotation
PII
S0869544X0019023-8-1
DOI
10.31857/S0869544X0019023-8
Publication type
Article
Status
Published
Authors
Vladimir Petrukhin 
Occupation: Principal Research Fellow, Department of Middle ages
Affiliation: Institute of Slavic Studies RAS
Address: Leninsky Prospect, 32A, Moscow, Russia, 119991
Edition
Issue 2
Pages
27-38
Abstract

The works of the Danish classic of Slavic studies A. Stender-Petersen, published in the 1930s and 1950s, have not lost their relevance. The initial plots of Russian history (the chronicle deeds of the first princes, the vocation of the Varangians, the campaigns against Tsargrad) are considered in a context not limited by the one-sided problem of the Varangian influence on this history. The author sought to understand the initial Russian history from the standpoint of cultural interaction of the Slavs, Khazars, Scandinavians and the Byzantine Empire. This approach contributes not only to the understanding of the role of the Varangians in the creation of a system of transcontinental communications, but also to the fruitful development of the search for the historical principle in book plots. 

Keywords
Varangians, Rus’, the Slavs, the Khazars, Byzantium, Primary Chronicle, transcontinental communications
Received
06.05.2022
Date of publication
11.05.2022
Number of purchasers
11
Views
184
Readers community rating
0.0 (0 votes)
Cite Download pdf
1 Русский перевод разновременных работ одного из классиков славистики – датского филолога Адольфа Стендер-Петерсена (1893–1963) вышел во время очередного всплеска неутихающей полемики со времен становления отечественной науки – полемики по «варяжской проблеме». Господствовавшие в официозной науке советских десятилетий стереотипы не допускали серьезного знакомства с работами тех исследователей, которые не вписывались в «борьбу с реакционной норманской теорией»1. Опубликованные в постсоветское время труды «норманистов» В. Томсена [21], К. Тиандера [20] и других лишены необходимых для читателя комментариев. Подготовленное Е.А. Мельниковой издание трудов датского слависта вводит их в отечественный научный оборот со всеми необходимыми примечаниями, ремарками и указателями, ее вступительная статья характеризует творчество А. Стендер-Петерсена в контексте развития науки ХХ в.2
1. Щадящую объективизирующую характеристику вкладу А. Стендер-Петерсена в полемику дал И.П. Шаскольский [24. С. 42–46 и др.]. Ср. оценку Е.А. Мельниковой в предисловии к обсуждаемому изданию [19. С. 18]. Продолжает традицию шельмования признанной филологами скандинавской этимологии имени русь и инициатор недавней дискуссии в «Этнографическом обозрении», см. [12], об общепринятой этимологии у Стендер-Петерсена см. [19. C. 212–213] и ниже.

2. Некоторый сбой происходит разве что в цитатах из Повести временных лет (Стендер-Петерсен использовал немецкий перевод): в книге даются ссылки на лаврентьевский текст по академическому изданию 1996 г. с добавлениями по ипатьевскому варианту, но в переводе на русский язык [19. C. 49–50].
2 Несколько десятилетий отделяет нас от творчества датского слависта, что вызывало у его издателей естественное беспокойство: не стало ли оно уделом историографических констатаций. Однако подход Стендер-Петерсена, стремившегося понять, как взаимодействовали в раннем Средневековье два абсолютно несхожих мира – морской мир балтийских варягов и мир «материковых» славян остается актуальным. Главная проблема этого взаимодействия в книге датского слависта – влияние скандинавских сюжетов на Начальную летопись, которой посвящено монографическое исследование «Варяжские сказания как источник “Повести временных лет”» (первая часть книги). Естественно, автор во многом опирается на установки предшествующей историографии, что сказывается на его понимании проблем: русь для него – племя скандинавского происхождения (таковым было «библейское» понимание этого имени летописцем и следовавшего за летописью А.А. Шахматова и др.), варяги – сословие, статус которого определяется с XI в. византийскими источниками. Поэтому первым фольклорным «сказанием» о варягах автор считает летописный рассказ об обмане варягов Владимиром под 980 г., ведь князь тогда и отправил варягов в Византию; известие о призвании варягов Игорем под 941 г. объявляется «транспонированием» сюжета на более древние времена [19. C. 29). Действительно, за скупым сообщением летописи не читается «сказание», Стендер-Петерсен, однако, игнорирует летописный контекст: Игорь обратился за помощью к варягам после неудачного похода на Византию, поскольку его собственное войско – русь – было разгромлено. Очевидно, «славяно-варяжский синтез» (в терминологии В.Т. Пашуто) имел ранние истоки в эпоху призвания варяжских князей, и представления об «этническом дуализме», когда заимствованные скандинавские имена в летописи должны свидетельствовать о непосредственном воздействии «скандинавской устной традиции» [19. C. 30–36] (ср. [19. C. 289]), остаются гипотетическими.
3 Соответственно, установка на воздействие собственно варяжской традиции, испытавшей византийское культурное влияние, у Стендер-Петерсена призвана корректировать расхожие представления «норманистов» об исключительно «северном» влиянии на Русь. Именно эти сказания, передаваемые образованным в Византии варяжским «сословием», а не архаический фольклор, должен был воспринимать русский книжник, составлявший летопись [19. C. 43). Естественно, главное и начальное для летописной традиции «сказание» – сказание о призвании варягов (вторая глава, [19. C. 49–72]). Текстологические представления Стендер-Петерсена в отношении этого сказания в целом соответствуют установкам современной историографии (Т.Л. Вилкул и др.): текст Новгородской первой летописи, который Шахматов относил к «Начальному своду», считается сокращением текста ПВЛ, архаичные детали сохраняет ипатьевской вариант Начальной летописи; соответственно «сказание» сначала помещает Рюрика в Ладоге, которая у Стендер-Петерсена ассоциируется с весью, Трувора – в Изборске (чудь), Синеуса – в Белоозере (меря). Здесь у автора происходит некая аберрация, ибо ПВЛ помещает весь на Белом озере, а мерю – на Ростовском: очевидно, Стендер-Петерсен увлекся ролью финских народов, учитывая, что имя русь («народ руотси») было передано славянам при финском посредстве, но эта передача должна была состояться до призвания варяжских князей. Он видит фольклорную основу в распространенных стереотипных мотивах о переселении трех братьев из-за моря (Швеции), отыскивая византийские параллели, которые позволили бы приписать сюжет переселения «русским варангам». Тенденциозность самого мотива добровольного «призвания» автор усматривает в интересах «чужеземного правящего сословия» (варягов), а не в «ученом вымысле патриота-летописца» [19. C. 62]: напомню, что В.О. Ключевский считал легенду о призвании комбинацией летописца, стремившегося продемонстрировать «правовой» характер происхождения княжеской власти [8. C. 153]. Стендер-Петерсен обосновывает свою интерпретацию легенды о призвании как варяжского сказания параллелями из ирландской традиции о захвате земель тремя братьями-викингами3, и даже призванием нормандцев из Нормандии в Южную Италию, ибо нормандцы могли контактировать с варяго-росами из Византии и передать им ставший «бродячим» сюжет. Естественно, приводится и англосаксонская легенда о призвании саксов в Британию, но и здесь предполагается не только обычный для историографии (со времен А. Куника) путь заимствования от англосаксонских беженцев, прибывших в ХI в. на Русь при заключении брака Мономаха с Гидой Гаральдовной, а и посредство «английского варанга» в Константинополе.
3. Ср. об ирландских параллелях сказанию о призвании варягов [11].
4 Более определенно, на мой взгляд, можно предполагать византийские источники в связи с «варяжскими сказаниями о военной хитрости» – стратагемами (третья глава). К таким истокам можно относить рассказ о захвате осажденного города при помощи предательства: Настас Корсунянин пустил стрелу с указанием места водопровода осаждающим – мотив, известный по «Стратагемам» Полиэна и т.п. [19. C. 76–77). В рассказе о белгородском киселе, когда некий старец советует горожанам продемонстрировать осаждавшим печенегам бесконечный источник пищи (кисель в зарытой в землю бочке), помимо античных параллелей, известных уже у Геродота, следует отметить и собственно славянские фольклорные мотивы (мудрый старец спасает общину от голода [14. C. 305]). Многочисленны примеры хитростей, которые можно отнести к сюжету «троянского коня»: в город пробираются обманом, прикидываясь купцами (как Вещий Олег в Киеве – этому купеческому сюжету специально посвящена 5-я глава) или умирающими (как викинг Хастинг в итальянской Луне). Распространен в античной традиции и сюжет закрытия пролива цепями4 с последующей переволокой судов по суше: так поступил у Саксона Грамматика Рагнар Лодброк под неким Дюнабургом на Западной Двине (агнар глава 4).
4. Цепью перекрывался Золотой Рог не только во время осад, но и на ночь; впрочем, так защищали и прочие средиземноморские гавани, см. [17. С. 136, 316].
5 Продолжает тему военной хитрости 6-я глава, посвященная сожжению осажденного города – сожжению Искоростеня при посредстве наловленных птиц; приведены многочисленные параллели из средневековой литературы, главными из которых автор считает скандинавские, в том числе сожжение Дюнабурга у того же Саксона. Непосредственный носитель «варяжско-варангской устной традиции», согласно Стендер-Петерсену, – Харальд Суровый, который, будучи на службе в Византии5, осаждал город на Сицилии и велел своим птицеловам наловить птиц в окрестностях – те и принесли в город горящие стружки [19. C. 116–117]; впрочем сам сюжет, полностью соответствующий деянию Ольги в ПВЛ, варанги могли почерпнуть на Ближнем Востоке – армянский средневековый автор приписывает багдадскому эмиру Ибн Хосрову требование легкой дани в виде собаки от каждого дома, собак он и использовал в роли поджигателей [19. C. 123]. Попытки проследить конкретные пути передачи этого сюжета с Ближнего Востока на Британские острова и далее связаны с популярным в науке 1930-х годов исследованием так называемых бродячих сюжетов.
5. См. о деяниях Харальда в связи с проблемой соотношения истории и «саги» [4. С. 117–156].
6 Напротив, летописный рассказ о поединке героя с вражеским богатырем (7-я глава) не возводится автором к кажущемуся очевидным источнику – библейскому сюжету Давида и Голиафа. Однако увлеченность сюжетной схемой поединка героев не позволяет заметить принципиальных различий в мотивах, составляющих сюжет. Если летописный поединок князя Мстислава и предводителя касогов Редеди действительно относится к схватке равных соперников, то бой кожемяки с печенежским великаном начинается с насмешки великана над юным и малорослым противником, что явно отсылает к библейскому рассказу (1-я Царств, 17:42). Стендер-Петерсен замечает, что в приводимом им сюжете поединка датчанина Уффи и саксонского богатыря у Саксона Грамматика необузданной богатырской силой отличается как раз Уффи (отцовская кольчуга налезает ему лишь на одно плечо), его фигура противоположна библейскому Давиду. Речь может идти об универсальных мотивах героического эпоса (включая касожский/абхазский [2. С. 258–261]), но не о «фантазиях на варяжскую и библейскую тему» [19. C. 139].
7 Не менее распространенным фольклорным сюжетом представляется и сюжет «коня, предвещающего смерть своему хозяину»6, ему посвящена 8-я глава: Стендер-Петерсен именует этот сюжет в ПВЛ «жемчужиной устного творчества» [19. C. 143]. Традиционно (в отечественной историографии уже в монографии К. Тиандера, впервые изданной в 1906 г.) летописный сюжет сопоставляется с рассказом фантастической «Саги об Орваре-Одде»: действительно, скандинавская прорицательница (вёльва) предсказывает герою смерть от змеи, выползающей из черепа его коня; тот в ярости бьет провидицу, коня убивает и зарывает в глубокую яму под курганом; за 300 лет, что прожил герой (посетивший чудесные страны), курган разрушился, и Одд споткнулся об обнажившийся череп коня. Стендер-Петерсен приводит многочисленные варианты сюжета в фольклоре Северной Европы, замечая, что разные животные и неживые предметы могут угрожать смертью в этом сюжете (вспомним веретено в сказке о спящей красавице), наконец обнаруживает вероятный сюжет о смерти от коня в Византии (у сербов на Балканах в османский период, где врач предостерегает султана от смерти), что позволяет ему приписывать формирование сюжета константинопольским варягам в доосманские времена. Можно поддержать наблюдение автора касательно того, что врач султана мог быть астрологом – совмещение этих специальностей было обычным в средние века, но характерный для сюжета в целом мотив оскорбленного предсказателя сохранился в версии саги7: скандинавский вариант выглядит более цельным, чем летописный и сербский.
6. Ср. работы об этом сюжете Е.А. Мельниковой [9] и С.Ю. Неклюдова [10]. Помимо давно отмеченных скандинавских параллелей, показательна римская традиция: Светоний свидетельствует, что сам Цезарь при переходе Рубикона посвятил табуны своих коней богам «и отпустил пастись на воле»; накануне убийства диктатора кони отказывались от еды и проливали слезы (см. [18. С. 46–47]). Впрочем, Светоний не был известен в Византии, и предполагать знакомство варягов с его версией сюжета оснований нет.

7. Ср. о мотиве предсказания [3. С. 366].
8 Очевидное варяжское происхождение имеет летописный сюжет о сватовстве к Рогнеде, дочери варяга Рогволода, обосновавшегося в Полоцке в период борьбы Владимира Святославича за киевский стол (9-я глава). «Варяжский» мотив житийной корсунской легенды, где Корсунь сдает Владимиру не летописный грек Настас, а варяг Жберн (Сигбьерн), за что получает плененную корсунскую царевну, соотносится с позднейшим летописным рассказом о демонстративном насилии над Рогнедой Владимира и попытке отомстить насильнику в брачную ночь. Приводятся античные и средневековые параллели сюжету этой мести (включая смерть Аттилы от руки наложницы); конфликт, связанный с престижным браком, принадлежит мировому фольклору (с него начинается Илиада), овладение городом (страной) приравнивается в фольклоре к овладению царицей. С этой точки зрения воздействие «варяжской саги» на сюжет «Саги об Олаве Трюггвасоне» о неудачной женитьбе этого конунга на Гудрун [19. C. 186] остается гипотезой.
9 В завершающей монографию о «варяжских сказаниях» итоговой 10-й главе автор предполагает, что «варяжская устная традиция культивировала форму коротких прозаических рассказов, на скандинавской почве носившей название “прядь”» (с. 189)8. Извечного соблазна напрямую соотнести фольклорные мотивы с историческими фактами Стендер-Петерсен избегает. С неточностями встречаются, когда автор обращается к текстологическим проблемам: так, детали расправы над Игорем приводятся не в летописи (ср. [19. C. 190], а в словах византийских послов, приводимых Львом Диаконом (те утверждают, что Игорь погиб в походе на «германцев», что делает еще более актуальными приводимые автором германские параллели казни на согнутых деревьях (cм. [13. С. 280–281]). Предположение о том, что упоминание Свенельда в договоре с греками, заключенном в 971 г. князем Святославом, относится не к летописному воеводе, а является скандинавским именем самого Святослава, не учитывает того, что в договоре с греческой стороны упоминается не только император Иоанн Цимисхий, но и Феофил синкел [16. С. 34].
8. Пряди стали доступны русскоязычному читателю, благодаря переводам Е.А. Гуревич [6].
10 Статьи, включенные во вторую часть книги («Русско-скандинавские связи в историко-филологическом освещении»), во многом опираются на разработки, предложенные в монографии о «варяжских сказаниях». Автор далек от радикальных издержек как «норманистов», так и «антинорманистов» – представлений о культурном превосходстве заморских норманнов (варягов) над континентальными славянами или поисков исконного (примордиального) присутствия автохтонной руси (варягов) на континенте. Варяги и славяне были участниками интенсивного этнокультурного обмена с миром византийской цивилизации. Датского слависта отличает объективный интерес к позициям современной ему историографии (в том числе советской – работам Б.Д. Грекова и В.В. Мавродина) и неприятие стереотипных кабинетных этимологий имени русь, от иранской роксоланской (с. 243–244) до «жуткой» этрусской теории Н.Я. Марра [19. C. 206]. Впрочем, критикуя поспешное послевоенное (1947) «норманистское» интервью авторитетного знатока восточноевропейских древностей Т. Арне, сам Стендер-Петерсен оказался заложником историографического стереотипа: он воспринимал скандинавское название Руси «Гардарики» как обозначение «страны городов», экономического феномена, который должен был поразить варягов, этих «городов» не имевших; в редакционном примечании Е.А. Мельниковой [19. C. 208] уточняется, что речь идет об усадебном расселении, но не собственно о городах. Замечу, в связи со скандинавским наименованием Новгорода – Хольмгард, что стабильная усадебная планировка была свойственна с Х в. и самому Новгороду.
11 Этимология имени русь важна для Стендер-Петерсена, поскольку помогает понять исторический механизм распространения этого имени в славянской среде. Автор следует принятой у лингвистов этимологии В. Томсена: прибалтийские финны передали славянам это имя, восходящее к скандинавскому обозначению дружины, идущей на гребных судах – rōþs-mæn и т.п. [19. C. 212–213]. Это обозначение и было впервые зафиксировано в форме Rhos латинскими Бертинскими анналами [1], рассказывающими о прибытии людей «Рос» в Ингельхайм к Людовику I Благочестивому в составе посольства византийского императора Феофила в 839 г. Их появление на Рейне знаменовало, по Стендер-Петерсену, первый этап «русско-варяжских отношений» [19. C. 215]; дискуссия, порожденная первым появлением людей «Рос», продолжающаяся по сей день, связана с «северной» атрибуцией самих этих людей – «от рода свеонов» (шведов) и южной атрибуцией их правителя – хакана. Автор оказался заложником историографических трактовок восприятия титула хакан (каган), приписав его правителю «росов» – свеонов/норманнов, в то время как в письме Людовика II этот титул признавался только за аварами, но не за норманнами. Этот начальный этап проникновения скандинавов вглубь Европы связан с использованием р. Дон как основной магистрали трансконтинентальных контактов: эта река находилась под контролем хазарского кагана, и русь явно участвовала в хазарском посольстве к Феофилу, которое просило о строительстве крепости Саркел на Дону9.
9. Ср. представления В.О. Ключевского [8. С. 145]; о новых исследованиях Саркела и хазарских крепостей см. [22. С. 55–58], схожий подход к роли хазар самого Стендер-Петерсена см. [19. С. 243, 298–302].
12 К первому этапу Стендер-Петерсен относит и первый поход руси на Царьград в 860 г.: парадоксальным образом автор настаивает, что «это был этап этнического продвижения шведского народа русь и его политической организации» [19. C. 215]. Вопреки принятой им этимологии Стендер-Петерсен продолжает следовать летописной (библейской) интерпретации начальной руси как народа – языка/этноса, хотя и предполагает у этой руси наличие «политической организации». Эта установка сталкивается с источниковыми проблемами уже на втором этапе «русско-варяжских отношений», когда распространяется термин варяг: как уже говорилось, автор игнорирует летописный сюжет различения руси как княжеской дружины и варягов как призванных в 944 г. на помощь наемников. Занятия варягов в IX и X вв. он ограничивает «чисто торговой деятельностью», что относится к стереотипам историографии, преувеличивающей значение торговли и торговых «организаций» начальной Руси (начиная с В.О. Ключевского и А.А. Шахматова).
13 На третьем этапе «русско-варяжских отношений» князь Владимир в борьбе за киевский стол использовал для найма войска сложившиеся торговые организации, давшие наемникам свои имена – варяги или колбяги. Эти имена были усвоены и византийцами для обозначения контингентов иностранных наемников; наемники и способствовали распространению «варяжских сказаний», в том числе легенды о призвании варягов, и даже «смешанного варяго-русского языка», определившего обмен лексикой между русью и заморскими варягами [19. C. 221). К воздействию корпорации варягов, «прочно осевших в Новгороде» на «Поромоне дворе», возводит автор и утверждение летописца, что новгородцы «суть от рода варяжска» уже и в четвертый «до-ганзейский» период [19. C. 224] (ср. [19. C. 282]).
14 Естественно, для автора этой периодизации неприемлемы представления Шахматова о поздней летописной глоссе, отождествляющей заморских варягов и русь; он подкрепляет предположение о варяжском «роде» новгородцев ссылкой на то, что в подвластных им городах летописные варяги – «находники» вытеснили местную элиту [19. C. 231]. Обращение к летописной текстологии заставляет Стендер-Петерсена модифицировать свою торговую «парадигму»: во фразе о киевском войске Олега – «и беша у него варязи словени и прочи[и] и прозвашася русью» как бы ни расставлять знаки препинания, ясно, что речь идет о «дружинниках, принятых в княжескую по-скандинавски организованную дружину» [19. C. 232]. Правда, дальнейшая расстановка знаков препинаний не учитывает летописного контекста: Стендер-Петерсен отделяет варягов от прочего воинства Олега двоеточием («поя же множество варяг[:] и словенъ, и чюдь, и кривичи, и мерю» и т.д.), игнорируя очевидное членение списка – варяги и словене образуют ту же пару, что и в киевском войске, т.е. означают собственно русь. Единство варягов и словен в летописи трансформируется как раз в связи с упомянутым походом Игоря в 944 г., и здесь двоеточие [19. C. 234] оказывается лишним: варяги означают не все войско, а наемников, призванных Игорем, недаром русь упомянута отдельно вслед за варягами. Но общая тенденция уловлена автором справедливо – имя русь переносилось на все княжое войско, идущее (плывущее) в поход [19. C. 234].
15 Существенно иной – «этнографический» – контекст предполагают списки народов, помещенные в космографическое введение к начальной летописи – ПВЛ: исследователи этого введения, как правило, не учитывают того, что оно ориентировано на библейскую Таблицу народов (Бытие. 10), устанавливающую генеалогическое родство групп разных народов и их расселение в пределах Европы («Афетова колена» – потомков Ноя). Варяги в этом списке объединяют свеев, урманов, готов, русь и англян. Последующий список, по мнению Шахматова, объединял народы Каролингской империи, но и здесь текстологи игнорировали библейскую структуру списка – во главе списка должен быть объединяющий этноним, каковым были (если использовать шахматовскую систему препинаний) галичане/волхва – архаичные «галльские» (кельтские) этниконы относились в начальной лептописи к народам в империи франков: летописные волохи подчинили и славян, обосновавшихся на Дунае. В этом контексте совсем не «странно» (вопреки Стендер-Петерсену), что «русь названа дважды» [19. C. 236]: в генеалогическом отношении она «от рода варяжска», в географическом – пребывает в Русской земле на востоке Европы.
16 К анахронизмам в представлениях Стендер-Петерсена следует отнести интерпретацию летописной фразы о варягах, «сидящих к востоку до предела Симова»: Волга действительно текла по летописи в Каспий – предел Симов, но древнейшей магистралью, по которой восточная монета c рубежа VIII и IX вв. стала поступать на варяжский Север, был Дон (оттуда на Верхнюю Волгу), затем Днепр (ср. [19. C. 238]). По течению Волги (за пределами «ярославского Поволжья») нет следов скандинавского расселения, которые могли бы свидетельствовать о варяжской колонизации и распространении с ней имени русь (ср. [19. C. 240–241]). Анахронизмом является и отождествление земли «росов» Бертинских анналов, управляемой неким хаканом (839 г.), с «внешней Росией» Константина Багрянородного (середина Х в.): внешняя Росия связана с днепровским путем, по которому для «росов» поставлялись гребные суда в Киев; росы Бертинских анналов, по мнению Стендер-Петерсена, прибыли из пределов Хазарии (ср. [19. C. 242–243]).
17 С упоминавшимися историографическими стереотипами связаны и представления автора о варягах и кульфингах/колбягах (ср. [19. C. 246–266]). Этимологически слово варяг восходит к обозначению чужака, обязавшегося служить по клятвенному договору в дружине князя, но на севере Восточной Европы оно приобрело «лишь этническо-географическое, а вовсе не военное значение» [19. C. 247]; в этнической атрибуции Стендер-Петерсен вновь следует летописи, варяги появляются на Востоке одновременно с русью, но идут не ее «политическим» путем освоения днепровского пути, а «чисто торговым» [19. C. 248] – освоением Волги (до предела Симова). Правда, автор признает, что в Византии имя варяг было воспринято от русских славян и стало означать воина «германского происхождения» [19. C. 253]. Больше проблем возникло в историографии с пониманием имени колбяг (др.-скан. kylfingr): в Византии, наряду с варягами, они составляли контингент наемников. Стендер-Петерсен указывает на возможность не «оружейного» понимания основы kolfr, означающей не палицу (дубину), а жезл, символ дружинного объединения10. В соответствии с общей тенденцией своего понимания русско-скандинавских отношений, автор характеризует эту дружину как купеческую, «сестринскую» по отношению к варяжской – ее интересы (по упоминаниям кульфингов в сагах) распространялись преимущественно на финно-угорский мир [19. C. 263–264].
10. Такого рода жезлы известны в Новгороде: замечательна находка деревянного зооморфного навершия, с резьбой в скандинавском стиле маммен на усадьбе второй половины Х – середины XI в. [5]. Носители жезлов – дружинники Владимира – били низвергнутый кумир Перуна (в 988 г., см. [16. С. 52]).
18 Существенно, впрочем, что автор не ограничивает своего понимания этих отношений торговлей: в главке «Варяги и Киево-Печерский монастырь» [19. C. 267–277] он исследует роль выходцев из Скандинавии в распространении христианства на Руси (начиная с первых мучеников). Ко времени правления Владимира и особенно Ярослава Стендер-Петерсен относит «собственно варяжский» период русско-скандинавских отношений (первый период связан с расселением «народа» руотси/русь), и здесь обнаруживая торговую составляющую – Поромонь двор в Новгороде понимается им как купеческое подворье [19. C. 280–281]; соответственно конфликт между новгородцами и варяжской дружиной Ярослава в 1015 г. он интерпретирует как конфликт между воинами и «купеческим сословием», прямолинейно (в этническом смысле) воспринимая летописную конструкцию о новгородцах «от рода варяжска» как свидетельство скандинавского происхождения новгородцев. На Руси эпохи Ярослава, в предствлениях автора, осложнились отношения между разными группами варягов: не только Новгород, но и «варяжский город Полоцк» хотел доминировать на торговых путях [19. C. 285]. Тем временем на юге брат Ярослава Мстислав, опираясь на касогов и хазар, создал свое Тмутaрaканское княжество, претендуя и на Киев: Ярославу опять понадобилось призывать варягов, но их поражение у Листвена (1024 г.) уже не вызывает сочувствия летописца – автор считает «едкой иронией» его замечание о потере варяжским воеводой Якуном его драгоценного скандинавского плаща (луды). Уже после последнего неудачного похода руси на Царьград (1043 г., в поражении были повинны алчные варяги) «Ярослав, ранее ориентировавшийся на север, страстно увлекся греческой культурой» [19. C. 289]11.
11. Стремился создать «Константинополь на Днепре», как метафорически определили трансформацию его интересов недавние исследователи [23. С. 304 и сл.].
19 Сам Ярослав «не ощущал себя варягом», и, несмотря на женитьбу на шведской принцессе Ингигерд, его сыновья не носят скандинавских имен. Загадочной остается судьба его первенца Ильи, первого и рано умершего новгородского князя – автор считал, что он был сыном наложницы12. Законная супруга получила как «утренний дар» Ладогу – древний форпост скандинавов в Восточной Европе. Вслед за ней на Руси оказался и норвежский конунг Олав Харальдссон, бежавший от датского конунга Кнута: согласно собранию саг в «Круге земном», Ярослав и Ингигерд даже отдали ему во власть Волжскую Болгарию. Этот мотив автор справедливо связывает с представлениями о традиционных торговых связях, а не с реальными политическими акциями [19. C. 293]. Естественно критическое отношение автора к подвигам, которые приписываются скандинавам (Харальду, Эймунду, Ингвару) на Руси исландскими сагами и руническими надписями – они призваны были увековечить славу героев, оказавшихся за морем в Восточной Европе [19. C. 292–297].
12. Замечу, что в «Саге о Тидреке Бернском» некий Илья фигурирует как брат князя Владимира, что может отражать сведения о новгородских князьях – сыновьях Ярослава.
20 В работе о «древнейших византийско-русско-скандинавских связях», представляющей доклад на Х конгрессе исторических наук (1955), автор вернулся к проблеме периодизации трансконтинентальных отношений, поставленной им ранее в книге о «варяжских сказаниях». Справедливо отмечая ведущую роль Хазарского каганата в становлении этих отношений, он продолжил следовать сложившимся в историографии установкам на доминанту торговли в этих отношениях13 и поискам некоего Русского каганата, ведь русь (росы), согласно упомянутому Бертинскими анналами и в данной работе посольству Феофила, в 839 г. объявляли себя подданными кагана. Центром этого «каганата» автор считал Ладогу – город, где первоначально, по приведенным им летописным спискам, в 862 г. обосновался призванный из-за моря князь Рюрик [19. C. 304], а очевидным свидетельством исследуемых «древнейших отношений» считал монету Феофила, найденную в главном «торговом городе Швеции» – Бирке (оттуда росы стремились вернуться в Ладогу [19. C. 306–308]). Первое известие о руси (росах) и русском кагане провоцирует на бесконечные конструкции истории, альтернативной летописной – ведь «русский каган» правил задолго до Рюрика. Археология, казалось бы, придает оттенок обоснованности этим конструкциям, ибо монеты Феофила обнаруживаются на магистральных памятниках, где присутствовали скандинавы – Новгородском Городище на Волхове и более всего в Гнёздове на Днепре. Проблема в том, что и в Бирке, и в Гнёздове эти монеты найдены в поздних комплексах конца IX – Х в., и не могут принципиально удревнить русскую государственность (см. [25]). Остается вернуться к упомянутому наблюдению В.О. Ключевского, который считал, что «росы» Бертинских анналов сопровождали посольство к Феофилу хазарского кагана, просившего греков о строительстве Саркела (в условиях вторжений в хазарскую степь венгров и печенегов); эти «росские» подданные хазарского кагана продолжили свой путь на Рейн уже в составе посольства Феофила.
13. Эта тенденция остается самодовлеющей: С.А. Плетнева позднее увязывала Саркел – центральный памятник Хазарии на Дону – с шелковым путем [15].
21 Развивает тему «варяжских сказаний» и статья о «военной хитрости» (с. 311–319) – автор приводит античные примеры из историй Геродота и Иосифа Флавия, которые могли повлиять на формирование «варяжской стратагемы» об избавлении города от осады. В специальной работе Стендер-Петерсен рассматривает «Геллеспонтскую традицию у Саксона Грамматика» [19. C. 320–336]: парадоксальное размещение причерноморского Геллеспонта (Дарданелл) в Прибалтике (Земгалии), свойственное сагам и датскому хронисту XII в., автор связывает не только со «смутными представлениями о географии» [19. C. 324], но и с предполагаемой варяжской передачей «геллеспонтской традиции», перемещавшей в пространстве события Причерноморья на балтийский Север. Участие варягов в передаче эпических традиций засвидетельствовано «Сагой о Тидреке Бернском» – сага приводит «варяжские» формы имен героев эпоса [19. C. 320]. Тидрек Бернский – Теодорих Веронский – действительно был известен на Балтике, его имя попало даже в Новгородскую летопись, правда, не в связи с деяниями варягов, а в связи с взятием Царьграда «франками» в 1204 г. [7]. К «византийскому прототипу» возводит автор и «варяжское сказание о смерти героя от его коня» [19. C. 337–343], хотя предсказание судьбы по поведению коня характерно для балтийских славян и повсюду, где практиковалось коневодство (см. [10]).
22 Издание классических работ А. Стендер-Петерсена безусловно способствует не только пониманию роли варягов в создании системы трансконтинентальных коммуникаций, но и плодотворному развитию поисков исторического начала в литературных и историографических сюжетах.
23 СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
24 ПВЛ – Повесть временных лет.

References

1. Bibikov M.V., Mel’nikova Je.A., Petrukhin V.Ia. Rannije etapy russko-vizantiiskikh otnoshenii v svete istoricheskoi onomastiki. Vizantiiskii vremennik. Moscow, Nauka Publ., 2000, no. 59 (84), рp. 35–39. (In Russ.).

2. Gadlo A.V. Predystoriia Priazovskoi Rusi. Ocherki istorii russkogo kniazheniia na Severnom Kavkaze. Saint Petersburg, SPBGU Publ., 2004. 362 p. (In Russ.).

3. Gurevich Je.A. Poeziia i proza srednevekovoi Islandii. Saint Petersburg: Tsentr gumanitarnykh initsiativ Publ., 2020. 452 p. (In Russ.).

4. Dzhakson T.N. Chetyre norvezhskikh konunga na Rusi. Moscow, Lrc Publ., 2000. 192 p. (In Russ.).

5. Jeniosova N.V., Singkh V.K. Dereviannoje navershije v vide golovy barana s usad’by «C» Troitskogo raskopa. Arkheologicheskije vesti. 2021, no. 31, рр. 93–107. (In Russ.).

6. Islandskije priadi, izd. podgot. Je.A. Gurevich. Moscow, Nauka Publ., 2017. 1010 p. (In Russ.).

7. Kleinenberg I.E. «Dedrik Bernskii» v Novgorodskoi I letopisi. Letopisi i Khroniki 1973 g. Moscow, Nauka Publ., 1974, рр. 129–136. (In Russ.).

8. Kliuchevskii V.O. Sochineniia. V 9 t., рod red. V.L. Ianina. Moscow, Mysl’ Publ., 1987, t. 1. (In Russ.).

9. Mel’nikova Je.A. Siuzhet smerti geroia «ot konia» v drevnerusskoi i drevneskandinavskoi traditsiiakh. Ot drevnei Rusi k novoi Rossii. Iubileinyi sb., posv. chl.-korr. RAN Ia.N. Shchapovu. Moscow, Nauka Publ., 2005, рр. 95–108. (In Russ.).

10. Nekliudov S.Iu. Legenda i veshchem Olege: opyt istoricheskoi rekonstruktsii. Con amore. Istoriko-filologicheskii sbornik v chest’ Liubovi Nikolajevny Kiselevoi. Moscow, OGI Publ., 2010, рр. 366–395. (In Russ.).

11. Nikolajev D.S. Legenda o prizvanii variagov i problema legitimnosti vlasti v rannesrednevekovoi istoriografii. Imenoslov. Istoriia Iazyka. Istoriia kul’tury, оtv. red. F.B. Uspenski,. Moscow, Dmitry Pozharsky University Publ., 2012, рр. 184–199. (In Russ.).

12. O proiskhozhdenii etnonima rus’. Etnograficheskoje obozrenije, 2021, no. 4, pp. 79–137. (In Russ.).

13. Petrukhin V.Ia. Rus’ v IX–X vv.: ot prizvaniia variagov do vybora very. Izd. 3-je, ispr. i dop. Moscow, Neolit/Forum Publ., 2017, 464 p. (In Russ.).

14. Petrukhin V.Ia. Rus’ khristianskaia i iazycheskaia. Saint Petersburg, Oleg Abyshko Publ., 2019. 608 p. (In Russ.).

15. Pletneva S.A. Sarkel i «Shelkovyi put’». Voronezh, Voronezh university Publ., 1996. 168 р. (In Russ.).

16. Povest’ vremennykh let, podg. teksta, per., st. i komm. D.S. Likhacheva, pod red. V.P. Adrianovoi-Peretts. Izd. 2-je, podg. M.B. Sverdlov. Saint Petersburg, Nauka Publ., 1996. 668 p. (In Russ.).

17. Praver Dzh. Korolevstvo krestonostsev. Dva veka pravleniia jevropeiskikh rytsarei na drevnikh bibleiskikh zemliakh: ot vziatiia Ijerusalima do padeniia Akry, per. s angl. V.S. Mukhina. Moscow, Tsentrpoligraf Publ., 2019, 511 р. (In Russ.).

18. Svetonii Trankvill Gai. Zhizn’ dvenadtsati tsezarei, per. s lat., predisl. i primech. M.L. Gasparova. Moscow, Pravda Publ., 1988. 512 p. (In Russ.).

19. Stender-Petersen A. Varangika: istoriko-filologicheskije izyskaniia, per. V.I. Matuzovoi, pod obshchei red. Je.A. Mel’nikovoi. Moscow, Varfolomejev A.D. Publ., 2021. 384 p. (In Russ.).

20. Tiander K.F. Projezdki skandinavov v Beloje more. Moscow, Veche Publ., 2020, 400 p. (In Russ.).

21. Tomsen V. Nachalo Russkogo gosudarstva. Iz istorii russkoi kul’tury, t. II, sost. A.F. Litvina, F.B. Uspenskii, Moscow, Lrc Publ., 2002, pp. 143–226. (In Russ.).

22. Flërov V.S. Oboronosposobnost’ donskikh khazarskikh krepostei. Drevneishije gosudarstva Vostochnoi Jevropy 2021 god: Vostochnaia Jevropa i mir islama. Moscow, Dmitry Pozharsky University Publ., 2021, pp. 55–89. (In Russ.).

23. Franklin S., Shepard D. Nachalo Rusi. 750–1200, pod red. D.M. Bulanina. Saint Petersburg, Dmitrii Bulanin Publ., 2000. 624 p. (In Russ.).

24. Shaskol’skii I.P. Normanskaia teoriia v sovremennoi burzhuaznoi nauke. Moscow; Leningrad, Nauka Publ., 1965. 220 p. (In Russ.).

25. Shevtsov A.P. Monety imperatora Feofila (829–842) na territorii Gnëzdovskogo arkheologicheskogo kompleksa. Rossiiskaia arkheologiia, 2017, no. 1, pp. 141–149. (In Russ.).

Comments

No posts found

Write a review
Translate